Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)
У бабушки, на этот счёт, была своя позиция. — Свинья всегда найдёт себе болото! — твёрдо отвечала она участковому, подливая в рюмку сладкого домашнего вина и крепкого чаю в чашку. — Ты знаешь, какая улица рядом с нами? О, Ямская! До революции полиция была не чета вам — и что, кто трогал этих девочек? Писатель книжку написал про них, а до него, знаешь, сколько писали в управление! Судья у человека один — Бог. Пусть человек живёт как хочет, если никого не обижает и не ворует. Всё зачтётся.
Бабушкины речи не прошли мимо ушей Фила, и он, в срочном порядке прочитав Купринскую» «Яму», немедленно отправился по описанному адресу на экскурсию. Ничего общего с рассказом он не обнаружил, но одно впечатление его поразило. Во дворе увековеченного в русской литературе бардака он увидел трёх старушек, мирно беседующих на деревянной лавке. Откуда взялась мысль, возникшая у него в мозгу, Фил не знал, но мысль была сформулирована чётко: «Это они. Только на пенсии». Простота мысли и её реальность поразили Филиппа, и он долго всматривался в лица бывших жриц любви, пытаясь уловить в глазах отблески былых страстей и эмоций, отыскать в выражении лиц нечто особенное, некую печать служительниц сладкого греха.
Глубокие морщины на лице и тусклая пелена старости на глазах — и ничего больше.
Своими наблюдениями Фил делился с двумя людьми — с другом Сашкой и с родственницей Леной. С ней он общался, в основном, по телефону, свадебная ночь осталась неким таинством и откровением, и никаких намёков на развитие чувственных взаимоотношений от неё не поступало. Фил это чувствовал и довольствовался малым — дружеским расположением взрослой девушки.
Он так и не прочитал ей стихотворение, пришедшее в ту ночь; другие — читал, а это — никогда. Рифмы преследовали его на каждом шагу, стихи, поэмы, героические баллады на исторические темы — всё это выстраивалось в строки, куплеты, главы. Это была просто напасть какая-то — сидеть над тетрадкой и записывать созвучными словами мелькающие в голове образы и мысли, когда вокруг было столько важных дел: футбол, друзья, музыка. Но он ничего не мог поделать — странное чувство, время от времени, властно притягивало Филиппа: он чувствовал лёгкий гул в голове, словно точильщик правил бритву в его мозгах, дышать становилось легко, а можно было и вообще — не дышать. Волна необыкновенной радости накатывалась на всё его существо, и он нырял в этот манящий поток ощущений. Как бы со стороны, он видел странное движение вокруг своего тела — мириады вспыхивающих и гаснущих точек вращались вокруг головы, повторяя рисунки звёздного неба из книги по астрономии. И приходили стихи…
В далеком море, в полный штиль —
До берега три сотни миль,
Над головою — Южный Крест
И ни живой души в окрест,
Без всяких видимых причин
Ко мне явился страшный джин!
Он появился в полный рост
И прогремел: «Привет, матрос!
Тряхнем, дружище, стариной?»
Он подхватил меня рукой
И потащил за облака,
Валяя просто дурака…
О, этот старый страшный джин!
Он просто был неудержим,
Неутомим, неуловим,
Одной идеей одержим:
Не попадать опять в кувшин,
А быть свободным и большим!
И главный джиновский прикол —
Плясать на небе рок-н-ролл!
Услышав наши голоса
Затрепетали паруса
И море вздыбилось волной,
И грянул гром над головой!
Фрегат понесся, как дельфин —
Неутомим, неудержим!
А джин свистал и хохотал,
Отвел рукой девятый вал…
Но тут будильник звякнул: «Вай!»
Сестра сказала мне: «Вставай!»
А где же джин? Неужто он —
Всего лишь сон? Случайный сон?
Мой сон растаял, словно дым…
И я не расскажу другим,
Что был со мной и вправду джин!
Неутомим, неуловим,
Одной идеей одержим:
Не попадать опять в кувшин,
А жить свободным и большим!
Филипп любил смотреть на звёзды. Летом он наловчился укладываться на ночь во дворе нового пристанища, в садике, разбитом трудолюбивой бабушкой. Ему не очень перечили — малышка по ночам не давала спать никому, и это был разумный компромисс.
Это была фантастическая находка для Фила. Из укрытия под раскидистой вишней ему открывались ночные откровения. Окна соседей, распахнутые настежь, впускали его в мир чужих радостей и печалей, в мир, который каждому из людей кажется надёжно спрятанным от чужих глаз в крепости собственной комнаты, но на самом деле — прикрыт от стороннего взгляда лишь лёгкой занавеской. Фил не подслушивал — он слушал. Перед ним раскрывалась большая книга про очень разных людей. Днём — на улице, на работе, во дворе, — они все были похожи друг на друга, ночь открывала их особое лицо. Солидный, сильный на вид прораб-строитель, оказывался слюнявым пьяницей, вяло отбрыкивающимся от наскоков жены- мегеры, которая днём с ангельским выражением лица щебетала с соседками по двору; наглый студент, вечно грохочущий двигателем своего мотоцикла под окнами, откорпев над чертежами и книгами, до поздней ночи стирал, убирал и готовил еду матери-инвалиду; пара благообразных преподавателей профтехучилища каждый вечер заходилась в скандалах и истериках по поводу отсутствующих денег.
Но и эти открытия были не самым главным приобретением Фила.
Дождавшись полного отбоя во всём доме, а главное — последнего обхода, Филипп засовывал под одеяло пару подушек и придавал им форму спящего тела.
Дальше — была свобода.
Его никто не контролировал, никто не воспитывал, никто не поучал.
Он отправлялся в путешествия по ночному Киеву.
Улицы, здания, кварталы — всё приобретало иной, отличный от дневного, облик и образ. Красивый костёл на улице Красноармейской превращался в мрачную громаду, упирающуюся шпилем в луну, чаша Центрального стадиона, даже ночью освещённая прожекторами, удивляла полным покоем — вопреки дневным страстям и эмоциям, царившим на её трибунах. Особо разительно менялся Крещатик: редкие машины, редкие люди, особый простор этой аорты города ощущался только в ночи, а энергия ночной жизни скапливалась на стоянке такси у ресторана «Метро».
Филипп старался не встревать ни в какие приключения, но ночная жизнь просто обязывала его становиться либо свидетелем её подробностей, либо соучастником. Удивительными были правила ночи: никто не спрашивал, как его зовут и никто не интересовался — сколько ему лет. Возможно, ночь добавляла его облику пару-тройку лет, а возможно, само присутствие его на ночной улице вводило его в круг равных по значимости персонажей.
Все сольные ночные мужские роли делились на чёткие категории: на тех, кто уже не может пить, и на тех, кто ещё стремиться «добавить», на тех, кто ищет чужую жену, и на тех, кто не может найти собственную.
Милиционеры и таксисты выполняли роли цирковых кассиров, получая умеренную плату за вход на ночное представление и рассаживая зрителей — участников по самым удобным местам. Иногда человеку нужен был салон автомобиля, иногда — койка вытрезвителя.
Деньги брали за всё.
Одинокие женщины тоже вписывались в некую классификацию: часть из них, запоздав к последнему поезду метро после вечерней смены на Центральном Почтамте, трусливо поглядывали на гогочущих таксистов и робко называли адреса на левом берегу Днепра. Их брали в машину неохотно, спихивая самым крайним водителям в очереди машин, понимая, что на рабочие копейки чаевых не наскребёшь.
Другие только выходили на смену. Они курили на лавочке неподалёку от стоянки такси и появлялись рядом с машинами лишь тогда, когда появлялся клиент, поражённый сперматозоидным токсикозом, и с суммой денег на лечение этого «заболевания». Чаще всего это были загулявшие кавказцы — они совали в руки таксистам мятые купюры и радостно прищёлкивали языками при виде «случайно» оказавшейся рядом попутчицы.
Иногда в этот круговорот попадались иностранцы, но, как ни странно, это не вызывало радостного оживления среди участников действа. Наоборот, все напряжённо оглядывались по сторонам, делали вид, что не понимают, о чём идёт речь, а иногда просто — подзывали милиционера для консультаций. За валюту могли посадить. И прежде чем «ободрать» иноземца, нужно было убедиться, что это не «кукла» от КГБ.
Филипп стрелял у барышень на лавке вкусные американские сигареты и отправлялся дальше, понимая, что для его четырнадцати лет фирменная сигарета — максимально возможный улов в бурном ночном потоке. Он ни на что не рассчитывал, он никого, конкретно, не искал, но однажды возле Центрального Универмага его окликнула незнакомая девчонка. Ей, на вид, было лет пятнадцать, она была выше Фила на полголовы, но его это давно уже не смущало. Девчонка спросила у него сигарету, и они выкурили душистое «Марльборо», сидя на тёплом мраморе витрины магазина.
